субъективных суждений о ней.

2. Главный показатель политического реализма — «понятие интереса,

выраженного в терминах власти». Оно обеспечивает связь между разумом,

стремящимся понять международную полигику, и фактами, подлежащими познанию.

Оно позволяет понять политику как самостоятельную сферу человеческой

жизнедеятельности, не сводимую к этической, эстетической, экономической или

религиозной сферам. Тем самым указанное понятие позволяет избежать двух

ошибок. Во-первых, суждения об интересе политического деятеля на основе

мотивов, а не на основе его поведения. И, во-вторых, выведения интереса

политического деятеля из его идеологических или моральных предпочтений, а

не из его «официальных обязанностей».

Политический реализм включает не только теоретический, но и нормативный

элемент: он настаивает на необходимости рациональной политики. Рациональная

полигика — это правильная политика, ибо она минимизирует риски и

максимизирует выгоды. В то же время рациональность политики зависит и от ее

моральных и практических целей.

3. Содержание понятия «интерес, выраженный в терминах власти» не является

неизменным. Оно зависит от того политического и культурного контекста, в

котором происходит формирование международной политики государства. Это

относится и к понятиям «сила» (power) и «политическое равновесие», а также

к такому исходному понятию, обозначающему главное действующее лицо

международной политики, как «государство-нация».

Политический реализм отличается от всех других теоретических школ прежде

всего в коренном вопросе о том, как изменить

22

современный мир. Он убежден в том, что такое изменение может быть

осуществлено только при помощи умелого использования объективных законов,

которые действовали в прошлом и будут действовать в будущем, а не путем

подчинения политической реальности некоему абстрактному идеалу, который

отказывается признавать такие законы.

4. Политический реализм признает моральное значение политического

действия. Но одновременно он осознает и существование неизбежного

противоречия между моральным императивом и требованиями успешного

политического действия. Главные моральные требования не могут быть

применены к деятельности государства как абстрактные и универсальные нормы.

Они должны рассматриваться в конкретных обстоятельствах места и времени.

Государство не может сказать: «Пусть мир погибнет, но справедливость должна

восторжествовать!». Оно не может позволить себе самоубийство. Поэтому

высшая моральная добродетель в международной политике — это умеренность и

осторожность.

5. Политический реализм отказывается отождествлять моральные стремления

какой-либо нации с универсальными моральными нормами. Одно дело — знать,

что нации подчиняются моральному закону в своей политике, и совсем другое —

претендовать на знание того, что хорошо и что плохо в международных

отношениях.

6. Теория политического реализма исходит из плюралистической концепции

природы человека. Реальный человек — это и «экономический человек», и

«моральный человек», и «религиозный человек» и т. д. Только «политический

человек» подобен животному, ибо у него нет «моральных тормозов». Только «мо-

ральныйчеловек» — глупец, т.к. он лишен осторожности. Только

*PeJЭДi^^fe^йLчeлoвeкoм'> может быть лишь святой, поскольку у

него^й^Ынв^^еланий.

^Тризнжвая это, политический реализм отстаивает относительную

автономность указанных аспектов и настаивает на том, что познание каждого

из них требует абстрагирования от других и происходит в собственных

терминах.

Как мы увидим из дальнейшего изложения, не все из вышеприведенных

принципов, сформулированных основателем теории политического реализма Г.

Моргентау, безоговорочно разделяются другими приверженцами — и, тем более,

противниками— данного направления. В то же время его концептуальная

стройность, стремление опираться на объективные законы общественного

развития, стремление к беспристрастному и строгому ана-

23

лизу международной действительности, отличающейся от абстрактных идеалов и

основанных на них бесплодных и опасных иллюзиях, — все это способствовало

расширению влияния и авторитета политического реализма как в академической

среде, так и в кругах государственных деятелей различных стран.

Однако и политический реализм не стал безраздельно господствующей

парадигмой в науке о международных отношениях. Превращению его в

центральное звено, цементирующее начало некоей единой теории с самого

начала мешали его серьезные недостатки.

Дело в том, что, исходя из понимания международных отношений как

«естественного состояния» силового противоборства за обладание властью,

политический реализм, по существу, сводит эти отношения к

межгосударственным, что значительно обедняет их понимание. Более того,

внутренняя и внешняя политика государства в трактовке политических

реалистов выглядят как не связанные друг с другом, а сами государства — как

своего рода взаимозаменяемые механические тела, с идентичной реакцией на

внешние воздействия. Разница лишь в том, что одни государства являются

сильными, а другие — слабыми. Недаром один из влиятельных приверженцев

политического реализма А. Уолферс строил картину международных отношений,

сравнивая взаимодействие государств на мировой арене со столкновением шаров

на бил-лиардном столе (21). Абсолютизация роли силы и недооценка значения

других факторов, — например таких, как духовные ценности, социокультурные

реальности и т.п., — значительно обедняет анализ международных отношений,

снижает степень его достоверности. Это тем более верно, что содержание

таких ключевых для теории политического реализма понятий, как «сила» и

«национальный интерес», остается в ней достаточно расплывчатым, давая повод

для дискуссий и многозначного толкования. Наконец, в своем стремлении

опираться на вечные и неизменные объективные законы международного

взаимодействия политический реализм стал, по сути дела, заложником

собственного подхода. Им не были учтены весьма важные тенденции и уже

произошедшие изменения, которые все в большей степени определяют характер

современных международных отношений от тех, которые господствовали на

международной арене вплоть до начала XX века. Одновременно было упущено еще

одно обстоятельство: то, что указанные изменения требуют применения, наряду

с традиционными, и новых методов и средств научного анализа международных

отношений. Все это вызвало критику в ад-

24

рее политического реализма со стороны приверженцев иных под-хов, и, прежде

всего, со стороны представителей так называемого модернистского направления

и многообразных теорий взаимозависимости и интеграции. Не будет

преувеличением сказать, что эта полемика, фактически сопровождавшая теорию

политического реализма с ее первых шагов, способствовала все большему

осознанию необходимости дополнить политический анализ международных реалий

социологическим.

Представители ^модернизма*, или «научного» направления в анализе

международных отношений, чаще всего не затрагивая исходные постулаты

политического реализма, подвергали резкой критике его приверженность

традиционным методам, основанным, главным образом, на интуиции и

теоретической интерпретации. Полемика между «модернистами» и

«традиционалистами» достигает особого накала, начиная с 60-х гг., получив в

научной литературе название «нового большого спора» (см., например: 12 и

22). Источником этого спора стало настойчивое стремление ряда

исследователей нового поколения (Куинси Райт, Мортон Кап-лан, Карл Дойч,

Дэвид Сингер, Калеви Холсти, Эрнст Хаас и мн. др.) преодолеть недостатки

классического подхода и придать изучению международных отношений подлинно

научный статус. Отсюда повышенное внимание к использованию средств

математики, формализации, к моделированию, сбору и обработке данных, к

эмпирической верификации результатов, а также других исследовательских

процедур, заимствованных из точных дисциплин и противопоставляемых

традиционным методам, основанным на интуиции исследователя, суждениях по

аналогии и т.п. Такой подход, возникший в США, коснулся исследований не

только международных отношений, но и других сфер социальной

действительности, явившись выражением проникновения в общественные науки

более широкой тенденции позитивизма, возникшей на европейской почве еще в

XIX в.

Действительно, еще Сеи-Симон и О. Конт предприняли попытку применить к

изучению социальных феноменов строгие научные методы. Наличие солидной

эмпирической традиции, методик, уже апробированных в таких дисциплинах как

социология или психология, соответствующей технической базы, дающей

исследователям новые средства анализа, побудило американских ученых,

начиная с К. Райта, к стремлению использовать весь этот багаж при изучении

международных отношений. Подобное стремление сопровождалось отказом от

априорных суждений относительно влияния тех или иных факторов на характер

меж-

25

дународных отношений, отрицанием как любых «метафизических предрассудков»,

так и выводов, основывающихся, подобно марксизму, на детерминистских

гипотезах. Однако, как подчеркивает М. Мерль (см.: 16, р. 91—92), такой

подход не означает, что можно обойтись без глобальной объяснительной

гипотезы. Исследование же природных явлений выработало две противоположных

модели, между которыми колеблются и специалисты в области социальных наук.

С одной стороны, это учение Ч. Дарвина о безжалостной борьбе видов и законе

естественного отбора и его марксистская интерпретация. С другой —

органическая философия Г. Спенсера, в основу которой положена концепция

постоянства и стабильности биологических и социальных явлений. Позитивизм в

США пошел по второму пути — пути уподобления общества живому организму,

жизнь которого основана на дифференциации и координации его различных

функций. С этой точки зрения, изучение международных отношений, как и

любого иного вида общественных отношений, должно начинаться с анализа

функций, выполняемых их участниками, с переходом затем к исследованию

взаимодействий между их носителями и, наконец, — к проблемам, связанным с

адаптацией социального организма к своему окружению. В наследии

органицизма, считает М. Мерль, можно выделить два течения. Одно из них

уделяет главное внимание изучению поведения действующих лиц, другое —

артикуляции различных типов такого поведения. Соответственно, первое дало

начало бихевиоризму, а второе — функционализму и системному подходу в науке

о международных отношениях (см.: там же, р. 93).

Явившись реакцией на недостатки традиционных методов изучения

международных отношений, применяемых в теории политического реализма,

модернизм не стал сколь-либо однородным течением — ни в теоретическом, ни в

методологическом плане. Общим для него является, главным образом,

приверженность междисциплинарному подходу, стремление к применению строгих

научных методов и процедур, к увеличению числа поддающихся проверке

эмпирических данных. Его недостатки состоят в фактическом отрицании

специфики международных отношений, фрагментарности конкретных

исследовательских объектов, обусловливающей фактическое отсутствие

целостной картины международных отношений, в неспособности избежать

субъективизма. Тем не менее многие исследования приверженцев модернистского

направления оказались весьма плодотворными, обогатив науку не только новыми

методиками, но и весьма значи-

26

мыми выводами, сделанными на их основе. Важно отметить и то обстоятельство,

что они открыли перспективу микросоциологической парадигмы в изучении

международных отношений.

Если полемика между приверженцами модернизма и политического реализма

касалась, главным образом, методов исследования международных отношений, то

представители транснационализма (Роберт О. Коохейн, Джозеф Най), теорий

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39