теории международной политики находится на пути своего удачного

завершения, как это стремятся внушить некоторые видные

представители школы сравнительной международной политики. Однако

подобный оптимизм является, увы, довольно преждевременным».

В самом деле, несмотря на свой солидный возраст (одно из первых

исследований в этой области — работа Фукидида «История

Пелопонесской войны» — появилась еще в V веке до н.э.) наука о

международных отношениях не может похвастаться крупными успехами.

Даже в рамках такого теоретического течения,

3—1733 65

как политический реализм, придающий исследованию внешней политики

государства центральное место, ее понимание остается слишком общим,

лишенным необходимой строгости. Главное, что удалось сделать наиболее

крупным представителям указанного течения — Г. Моргентау, Р. Арону, А-

Уолферсу и др. — это показать сложность данного феномена, его неоднозначный

характер, связанный с тем, что он имеет отношение и к внутренней, и к

международной жизни, к психологии и теории организации, к экономической

сфере и социальной структуре и т.п.

Это позволило критикам политического реализма — сторонникам

модернистского направления — приступить к конкретному изучению

внешнеполитической деятельности государств, опираясь на возможности таких

наук, как социология и психология, экономика и математика, антропология и

информатика и др. Использование методов системного подхода, моделирования,

ситуационного и структурно-функционального анализа, теории игр и т.п. дало

возможность представителям отмеченного направления (М. Каплан, Д. Сингер,

К. Райт, К. Дойч, Т. Шеллинг и др.) подвергать проверке гипотезы,

касающиеся прогнозирования внешней политики того или иного государства,

основываясь на обобщении эмпирических наблюдений, дедуктивных суждений,

изучении корреляций; систематизировать факторы, влияющие на международные

ориентации правительств, формировать соответствующие базы данных,

исследовать процессы принятия внешнеполитических решений. Однако модернизм

не стал сколь-либо однородным теоретическим направлением. Догма-тизация

принципа научной строгости и оперирования данными, поддающимися

эмпирической верификации, обрекала его на ре-дукционизм, фрагментарность

конкретных исследовательских объектов и фактическое отрицание специфики

внешней политики и международных отношений.

Периодически обостряющиеся между представителями науки о международных

отношениях «большие дебаты», сопровождающие ее фактически с первых шагов

конституирования в относительно самостоятельную дисциплину (по общему

мнению этот процесс, продолжающийся и поныне, ведет свое начало с

межвоенного периода первой половины XX века), до сих пор не смогли

поколебать доминирующую среди них неуверенность в эпистемологическом

статусе своей дисциплины, особенностях ее объекта, специфике предметного

поля и основных исследовательских методов. Более того, само продолжение

таких дебатов, а главное — их содержание убеждают (непосредственно или им-

66

плицитно, целенаправленно или по существу) в обоснованности подобной

неуверенности.

В этой связи симптоматично, что в конце 1994 года по обе стороны

Атлантики такие специализированные журналы как «Inemational Organization» в

США и «Le Trimestre du monde» во Франции почти одновременно выпускают

специальные издания, целиком посвященные выяснению проблемы состояния

международных исследований и предмету науки о международных отношениях.

Совпадает и один из главных выводов, вытекающий из обеих дискуссий, в

соответствии с которым главное препятствие автономизации науки о

международных отношениях вытекает из трудностей в идентификации ее объекта.

«Мы находимся в положении, — пишет в этой связи Б. Ланг, — когда

реальность не дана исследователям в непосредственном восприятии, когда они

не имеют дела с объектом, который характеризовался бы четко очерченными

контурами, отличающими его от не-обьекга» (35). Еще более определенно

высказывается Ф. Брайар, утверждающий, что «объект изучения международных

отношений не обладает нередуцируемой спецификой по отношению к широкому

полю политики... Сегодня становится все труднее утверждать, что этот объект

не поддается исследованию на основе подхода и концептов политической науки

и что необходимо развивать для этого собственную научную дисциплину» (36).

Традиционно объектом международных отношений считалась среда, в которой

господствует «предгражданское состояние» — анархическое, неупорядоченное

поле, характеризующееся отсутствием центральной, или верховной власти и,

соответственно, монополии на легитимное насилие и на безусловное

принуждение. В этой связи Р. Арон считал специфической чертой международных

отношений, «которая отличает их от всех других социальных отношений, то,

что они развертываются в тени войны, или, употребляя более строгое

выражение, отношения между государствами в самой своей сущности содержат

альтернативу мира и войны» (37). В целом с таким пониманием специфики

объекта науки о международных отношениях соглашались и либералы, хотя они

подчеркивали, что, во-первых, указанная анархичность никогда не была

полной, а во-вторых, возникновение и развитие международных институтов,

распространение и усиление международных режимов вносят все большую

упорядоченность и регулируемость в отношения между международными

участниками. Одновременно они обратили внимание на то обстоятельство,

которое затем стало одним из главных критичес-

з* 67

[pic]

ких орудий, обращенных против сторонников политического реализма их новыми

оппонентами — транснационалистами. Речь идет о редуцировании международных

отношений к межгосударственным взаимодействиям и абсолютизации принципа

национального интереса, понимаемого реалистами, фактически, как некая

априорная данность.

Однако, как показало дальнейшее развитие исследований в области

международных отношений, самим транснационалистам тоже не удалось

преодолеть указанный недостаток. С одной стороны, как уже говорилось выше,

ссылки на взаимозависимость мира и на взаимопроникновение внутренней и

международной политики не убеждают в том, что различие между ними уже

исчезло или перестанет существовать в будущем. С другой стороны, критерий

так называемой политической локализации, который призван преодолеть

присущее реализму редуцирование международных отношений к

межгосударственным, также не решает проблему. Как уже отмечалось, в

соответствии с этим критерием объектом науки о международных отношениях

являются любые социальные отношения и потоки, пересекающие границы и

избегающие единого государственного контроля. Однако границы, на которые

ссылается данный критерий, — неотъемлемый признак государственности,

всемерно оберегаемый символ национального суверенитета, поэтому ссылка на

них так и или иначе возвращает нас к вопросу о зависимости международных

отношений от межгосударственных взаимодействий, сводя существенную, на

первый взгляд, новизну в понимании объекта науки к чисто количественным

различиям: большему или меньшему влиянию государств на регулирование

указанных потоков и отношений.

Означает ли это, что указание на анархичность как на характеристику,

определяющую особенности объекта науки о международных отношениях,

сохраняет все свое значение? Основываясь на анализе полемики между

неореалистами и неолибералами, Р. Пауэлл показывает, что ссылки на

анархичность как на нередуцируемую специфику международных отношений

фактически утрачивают значение в обоих ее аспектах: и в смысле отсутствия

наднационального мирового правительства, и в смысле готовности

международных акторов к применению силы. С другой стороны, ссылки на

стремление к абсолютным и относительным выгодам, как выражение

национального интереса, не способны объяснить причины наличия или

отсутствия международного сотрудничества, а также его степень.

Сотрудничество и заинтересованность в выгодах могут изменяться

одновременно, но это не озна-

68

чает обязательного существования между ними причинно-следственной связи. По

мнению Р. Пауэлла, и в том, и в другом случае причиной выступают

особенности стратегической окружающей среды, которая всецело обусловливает

интерес государств в относительных выгодах и, таким образом, затрудняет

развитие сотрудничества (38).

В данной связи неизбежен вопрос: а каковы эти особенности? Вернее, что

лежит в их основе? Иначе говоря, проблема возвращается «на круги своя». В

конечном итоге приходится признать, что объект науки о международных

отношениях характеризуется дуализмом регулируемости и порядка (как

совокупного и противоречивого результата сознательной деятельности по

формированию и развитию международных организаций, институтов и режимов, а

также спонтанного следствия объективного функционирования международной

системы и связанных с ним структурных принуждений и ограничений), с одной

стороны, и значительной долей непредсказуемости, вытекающей из плюрализма

суверенитетов и психологических особенностей лиц, принимающих решения,

которые способны повлиять на ход развития политических событий и процессов

— с другой. Указанный дуализм не удается отразить в рамках единой теории.

Отсюда тот «страбизм», присущий Международным отношениям, который, по

мнению М. Жирара, считается среди ее представителей чем-то вроде тайного

знака профессиональной принадлежности (39). Но если он рассматривает этот

«знак» как определенную теоретическую опасность, то американский ученый К.

Холсти считает, что для науки о международных отношениях «теоретический

плюрализм является единственно возможным ответом на многообразные

реальности сложного мира. Любая попытка установить какую-то

ортодоксальность, основанную на единой точке зрения или особой методологии,

может привести лишь к чрезмерному упрощению и уменьшению шансов на прогресс

познания» (40).

Гетерогенность, сложность и многозначность международных отношений,

многообразие наблюдающихся в них тенденций, неожиданный, в чем-то

непредсказуемый ход их эволюции, а кроме того, отсутствие сколь-либо четких

материально-пространственных границ, которые отделяли бы международные

отношения и внешнюю политику от внутриобщественных отношений и внутренней

политики, — все это действительно говорит о сопротивляемости объекта науки

о международных отношениях усилиям по созданию некоей единой

всеохватывающей теории, если понимать под этим термином целостную и

непротиворечивую

69

систему эмпирически верифицируемых знаний. Вместе с тем, данная констатация

отнюдь не означает, что Международные отношения не имеют своего предмета

(41). О существовании такого предмета свидетельствует наличие целого ряда

проблем, сущность которых, при всем богатстве взаимосвязанного и

взаимозависимого мира, не сводится к внутриполитическим отношениям, а

обладает собственной динамикой, дышит собственной жизнью. Признавая, что

удовлетворительного решения вопроса о том, как выразить эту сущность, пока

не найдено, не стоит забывать, что речь идет о разных видах политической

деятельности, которые используют разные средства (например: армия, военная

стратегия и дипломатия во внешней политике; полиция, государственное право

и налоги — во внутренней), обладают разными возможностями (если полигика —

сфера рисковой деятельности, то во внешней и международной политике степень

риска неизмеримо более высока, чем во внутренней); осуществляются в разных

средах (в международных отношениях, являющихся средой внешнеполитической

деятельности, нет монополии на легитимное насилие: соответствующие акции

ООН далеко не бесспорны и легитимны по большей части лишь для ограниченного

круга членов международного сообщества).

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16, 17, 18, 19, 20, 21, 22, 23, 24, 25, 26, 27, 28, 29, 30, 31, 32, 33, 34, 35, 36, 37, 38, 39