|
И.И. Мечникова, при постановке проблемы эйтаназии современными
медиками-онкологами.
В газете "Совершенно секретно" (№ 10. 1996; № 2. 1997) были
опубликованы материалы с характерными названиями: "Доктор смерть" —
об американце Дж.Кеворкяне, враче, помогающем безнадежно больным
"легко" уйти из жизни, и "Майданек на дому" — отклики читателей на
статью о докторе-убийце. Подборка писем указывала на дифференциацию
мнений читателей по затронутому вопросу. Даже учитывая
тенденциозность преподнесения материала любым средством массовой
информации, нетрудно предположить достаточное количество откликов как
"за", так и "против" эйтаназии не только в нашей стране, но и в мире.
В подтверждение этой мысли можно констатировать, что в сентябре 1996
г. впервые в истории человечества на законных основаниях позволили
умереть больному раком простаты в Австралии, в одном из своих штатов
легализовавшей такого рода стороннее вмешательство.
Экскурс в историю проблемы позволяет сделать вывод, что именно
христианский взгляд на смерть и человеческую свободу привнес нечто
совершенно новое в оценку суицидального акта (излишне напоминать о
важности влияния христианских ценностей на современную культуру на
протяжении всего последнего тысячелетия), по сравнению с восточным
ритуалом или античным чувством собственного достоинства (особенно в
форме политического самоубийства эпохи римских императоров). Вместе с
правом на абсолютную индивидуальную свободу человек в христианском
мире получил и особую форму искушения этой свободой — искушение
смертью по своему разумению с большей силой, чем в античные времена,
так как хотя античный мир и знал массовые самоубийства, таких
эпидемий самоубийств, какие возникли в христианскую эпоху, особенно в
наш век технического прогресса и экологических тупиков, он все-таки
не знал.
Совсем недавно, в конце марта 1997 г., Америка была шокирована
трагедией в фешенебельном предместье Сан-Диего — Ранчо Санто-Фе,
крупнейшим в ее истории массовым добровольным самоубийством 39
человек, принадлежавших к культовой организации "Врата Небес". Журнал
"Тайм" оценил эту трагедию как намечающийся в США "кризис веры".
Христианство осуждает самоубийство в качестве следствия впадения в
смертный грех уныния, а также как форму убийства в нарушение заповеди
"Не убий!" (постановление Тридентского собора 1568 г. согласно
истолкованию Блаженным Августином шестой заповеди). Эпоха "первых
христиан" практически не знает самоубийства (Новый Завет дает в
качестве примера две судьбы: отчаявшегося получить прощение своему
предательству самоубийцы Иуды и преодолевшего отчаяние троекратного
отречения от Христа апостола Петра). Русский философ В.С. Соловьев
дал замечательную по своему проникновению в суть проблемы
интерпретацию греха уныния (отчаяния) в "Трех разговорах" (см.
"Разговор второй").
Век Просвещения в лице Д. Юма и Ж.-Ж. Руссо сломал представление об
абсолютной неприемлемости цивилизованным человечеством права человека
на смерть. Логическим завершением такого по существу атеистического
взгляда на самоубийство в истории человеческой культуры явилось
принятие советским законодательством в 1922г. ст.148 Уголовного
кодекса, совершенно исключающей наказуемость самоубийства и покушения
на него и карающей лишь за содействие или доведение до него.
Учитывая общую направленность рассмотрения феномена суицида в
настоящей статье, следует отметить, что от многих европейских
государств Россию отличал более взвешенный и дифференцированный
подход к этому явлению общественной жизни: законы, карающие
самоубийство, постоянно уточнялись и дополнялись. Например, до
проведения реформ Петром Великим предусматривался только суд церкви и
никакой уголовной наказуемости за покушение на самоубийство или за
самоубийство. Первые формы наказуемости сознательного суицида
появились в военном уставе ПетраI за 1716г. Позже по русскому
законодательству классифицировались два вида самоубийства: суицид,
совершенный в состоянии вменяемости (уголовно наказуемо) и в
состоянии невменяемости (ненаказуемо), причем меры, предпринимаемые в
отношении сознательно покушавшихся на собственную жизнь, постоянно
смягчались (см. Уложения о наказаниях 1845, 1857, 1866 и 1885 гг.).
Не подвергались в соответствии со ст. 1474 Уложения наказанию лица,
которые пошли на смерть из-за патриотизма ради сохранения
государственной тайны или из желания сохранить честь и целомудрие
(самоубийцы такого рода не лишались церковного погребения, все их
распоряжения оставались в силе).
Для сравнения с приведенным дифференцированным подходом к оценке
суицида в России достаточно привести несколько примеров европейского
законодательства: Англия смягчила наказание за самоубийство только в
1870 г. и лишь в 1961 г. отменила уголовную ответственность за
суицид; уголовное законодательство Нью-Йорка считало покушение на
самоубийство преступлением до 1919 г.; в России под давлением
передовой правовой мысли по Уголовному Уложению 1903 г. самоубийство
уже не считалось преступлением, а предусматривало ответственность
только за доведение до самоубийства.
Таким образом, ст. 148 Уголовного кодекса от 1922 г. в советскую
эпоху явилась логичным завершением отечественного правотворчества.
Однако мы оказались не застрахованы от другого рода крайности: в нашу
бурную эпоху всякая суицидальная попытка без криминала стала
рассматриваться в СССР как явление исключительно психопатологического
ряда, а в результате — не снижение суицидальных показателей, а их
неизменно замалчиваемый властями рост. Когда же суицидальная
статистика стала для нас реальностью, мы обнаружили фантастические по
своей удручающей сути показатели по самоубийству. В СССР на основе
нового уголовного законодательства произошел возврат к
"эскиролевской" концепции самоубийства, жестко увязывающей суицид с
душевной болезные Сознательная же форма самонасилия стала
расцениваться как умышленное доведение до самоубийства.
В советское время был ликвидирован сектор социальных аномалий при
Центральном статистическом управлении. В этот период нашей истории
существовала официально признанная статистики только по доведению до
самоубийства, она обнаруживала странные демографические перекосы:
большинство такого рода самоубийств совершались в сельской местности
(более 51%), несмотря на то. что суицид в мире преимущественно
явление городское; уровень образования самоубийц был в основном
средний или неполный средний, тогда как феномен сознательного суицида
чаще фиксируется в высокоинтеллектуальной среде (в царской России,
например, это офицеры флота, представительницы высших женских учебных
заведений, известные поэты, художники и т.д.); по своему социальному
статусу советские самоубийцы — это чаще всего колхозники или
домохозяйки (вся сравнительная статистика приводится на конец 80-х
годов )1.
Несмотря на явную неполноту информированности по суицидологическим
вопросам, исследователи были вынуждены констатировать преимущественно
сознательную природу "самоубийства с человеческим лицом" (прежде
всего об этом свидетельствовала тщательная спланированность
доведенными до самоубийства суицидального акта). Интеллектуальный же
характер самоубийства, как тогда казалось, нашел себе "благоприятную"
почву в среде русской эмиграции. Этому вопросу посвящена талантливо
написанная статья Н.А. Бердяева "О самоубийстве".
Современные средства массовой информации в нашей стране отличает,
по нашему мнению, значительная тенденциозность в преподнесении
материала по суицидальной статистике, связанная с политической
ориентацией изданий. Например, "Известия" и "Советская Россия"
акцентируют внимание на суициде в среде рабочих, объясняя их
социальной напряженностью из-за невыплаты зарплат, однако объяснить
самоубийство акад. В.Ал.Легасова (1988) или ночной выстрел в кабинете
директора Федерального ядерного центра в Снежинске Владимира Нечая
(1996) с позиций социального детерминизма оказывается гораздо
труднее. Журнал "Огонек" пытается обосновать суицидальный всплеск в
Европе и России длительным существованием тоталитарных режимов на их
территориях, но обходит молчанием высокие суицидальные показатели в
США и других демократически ориентированных государствах. Такая
предвзятость в оценке "черного феномена" вредит серьезному научному
анализу этого явления. Публицисты не обременяют себя вопросом: почему
"расширенного суицида" (т.е. самоубийства, отягощенного убийством
родственников) не было в блокадном Ленинграде, когда реальностью была
смерть от голода, но встречается сегодня, когда, по их
предположениям, основным провокатором является невозможность
прокормить семью из-за несвоевременной выплаты зарплаты?
Ныне мы возвращаемся на круги своя: в нашей статистике все основные
показатели по суициду приобретают характер присущей им
универсальности, однако, очевидно, что такого рода универсальность не
утешительна. Причины коренятся глубже, чем это можно предположить при
беглом взгляде на "событие". Хотелось бы, однако, заострить внимание
социологов и политиков на том, что сознательный суицид может
выступить в качестве той лакмусовой бумажки, которая поможет отличить
черное от белого на протяжении всей нашей противоречивой истории
последнего столетия как в сфере нравственности, так и в области
политической.
Не следует забывать о том, что, несмотря на специфическую
суицидологическую статистику в нашей стране, в советское время отнюдь
не в эмиграции покончили собой такие яркие личности, как Марина
Цветаева, Владимир Маяковский, Александр Фадеев, акад. В.Ал.Легасов.
В саратовском "Новом стиле" даже появилась статья "Гагарин совершил
самоубийство" (хотя сама эта версия гибели известного космонавта
опровергается).
Для того чтобы перейти к рассмотрению социального подтекста
сознательного суицида, необходимо хотя бы кратко остановиться на той
идеологии, которая составила "нерв" борьбы либеральной общественности
в России и за рубежом за "естественное право" человека на смерть.
В XVIIIв. философ Д.Юм утверждал в своем знаменитом эссе
"Осамоубийстве": "Постараемся же вернуть людям их врожденную свободу,
разобрав все обычные аргументы против самоубийства и показав, что
указанное деяние свободно от всякой греховности и не подлежит какому-
либо порицанию в соответствии с мнениями древних философов"2. Однако
все эссе выстраивается как опровержение тезиса о свободе человека и
более походит на скептический фарс по поводу относительности какой бы
то ни было свободы в мире, не исключая права человека на "свободу"
распоряжения собственной жизнью.
Внутреннее противоречие, скрытое в просвещенческом истолковании
индивидуальной свободы личности, имело печальные последствия, так как
по существу разрешало человеку ошибаться, но даруя право на ошибку,
не решало тех мучительных внутренних проблем, которые ставят личность
на грань между жизнью и смертью, обрекая на выбор последней, что
собственно и подтвердил печальный опыт законодательства в нашей
стране.
Подведем предварительные итоги: историко-культурологическое
исследование феномена самоубийства вне конкретного социального
контекста приводит к своеобразному "тупику" многознания, которое, по
мысли древнего философа Гераклита, "уму не научает", однако оно с
очевидностью обнаруживает индивидуалистический характер самонасилия
даже в альтруистических суицидальных актах, даже под гнетом
обезличивающей статистики советского периода в нашей стране. Сквозь
толщу условностей, обрядов, обычаев, традиций проступает биение
живого пульса личности, помещающей себя в рискованные обстоятельства
("пограничную ситуацию" между жизнью и смертью). Путеводной же
звездой такой личности выступают специфика человеческого сознания,
его способность к рефлексии, связанность в нем интеллекта с волевым
началом (или "практический разум", в терминах И. Канта).
Не случайно в своих оригинальных исследованиях современный
английский ученый Р.Дж.Фрей различает суицид и смерть от
Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10
|
