Требует расшифровки указание на то, что Олег "въпрашал вълхв и кудесьник". Волхвы - общее название языческих жрецов как местных, славянских, так и иных. Кудесники - наименование финно-угорских колдунов-шаманов ("кудесы" - бубны); оно встречается в источниках только в связи с северо-восточными окраинами Руси: Чудь, Белоозеро, Пермь.(Срезневский И. И. Материалы..., т. I, стбл. 1357. "Приде к кудеснику, хотя волхвования от него" (Летопись под 1071 г.) "От них овии суть волсви, а друзии - кудесници и инии же чаротворци" (Житие Стеф. Пермского).)

Олег окружил себя жрецами из разных земель. Смерть ему предрек не волхв, а "един кудесьник", т. е. чудской (эстонский), ижорский или карельский шаман, в чем, разумеется, сказалась недоброжелательность населения, окружавшего варяжскую базу в Приладожье - Ладогу.

Рассказ о смерти Олега, если подойти к нему с точки зрения фольклорной символики, очень враждебен князю-чужеземцу: местное жречество, "кудесники" предрекают ему смерть от его собственного коня. Конь в фольклоре и в народном искусстве всегда является символом добра, полной благожелательности к человеку, спасителем героя, то выводящим его из непроходимых чащоб, то мчащим через поля и долы, то выносящим невредимым из сечи, то дающим мудрые советы. Образ коня-покровителя, коня-солнца, как мы видели, широчайшим образом представлен в народном, крестьянском изобразительном искусстве и является так же неотъемлемой частью рыцарского былинного эпоса. Князья торжественно хоронили своих коней, приказывая насыпать курган над трупом коня, "жалуя комоньства его".

Кроме общеизвестного варианта "Повести временных лет", рассказ о смерти Олега дошел до нас в составе Устюжского летописного свода, который М. Н. Тихомиров считает источником, содержащим много первоначальных форм X в. (Тихомиров М. Н. Начало русской историографии (написано в 1960 г.). Цит. по кн.: Русское летописание. М., 1979. ) Здесь, кроме поздних осмыслений, есть много подробностей, которые нельзя отнести к вымыслам: "Сей же Ольг, княжив лет 33 и умре, от змия уяден, егда иде от Царяграда: перешед море, поиде на конех. Прежде же сих лет призва Олг волхвы своя и рече им: "Скажите ми - что смерть моя?" Они же реша: "Смерть твоя от любимого твоего коня!" ... И повеле (Олег) отроком своим, да изведше его (коня) далече в поле и отсекут главу его, а самого повергут зверям земным и птицам небесным. Егда же иде от Царяграда полем и наеха главу коня своего суху и рече бояром своим: "Воистинну солгаша ми волхвы наша. Да пришед в Киев побию волхвы, яко изъгубиша моего коня". И слез с коня своего, хотя взяти главу коня своего - сухую кость - и лобзати ю, понеже съжалися по коне своем. И абие изыде из главы ис коневы, из сухие кости змий и уязви Олга в ногу по словеси волхвов его ... и оттоле же разболевся и умер. И есть могила его в Ладозе".(Устюжский летописный свод (Архангелогородский летописец). М.; Л., 1950, с. 22 - 23.)

Вполне возможно, что несходство текста Нестора и Устюжского свода вызвано не различием литературных источников, а существованием нескольких вариантов устного сказания, разных былин о Вещем Олеге. Одни былины из дружинного окружения Олега повествовали о взятии Царьграда, о кораблях, идущих под парусами посуху, о конунге, повесившем щит на вратах Царьграда и обогатившем свою дружину "златом и паволокы и овощами и винами и всяким узорочьем". Другие былины, сложенные в иной среде, заинтересовались жреческим предсказанием и неотвратимостью предреченной судьбы, сразившей такого удачливого предводителя.

Былинный характер происхождения Несторова текста был предположен мною в 1963 г. Кое-где в летописи уцелел былинный ритм. Узнав о смерти коня, Олег укорил кудесника:

"...То ти неправо глаголють волсви, но вьсе то

лъжа есть - конь умерл есть, а яз жив!"

И повеле оседлати си конь "Да ти вижю кости его",

И приеха на место, идеже беша

лежаще кости его голы и лоб гол,

И слез со коня, посмейся река:

"От сего ли лъба съмерть мъне възяти?"

И въступи ногою на лъб.

И выникнувъши змия изо лъба уклюну и в ногу.

И с того разболеся и умьре".

(Рыбаков Б. А. Древняя Русь..., с. 177. Почти каждый отдельный эпизод начинается с возгласа "И". Буква "И" в этих случаях не является грамматическим союзом, а представляет собою обычный для эпических сказаний разделитель, своего рода деклинационный знак, отделяющий мелкие эпизоды и очень часто встречаемый в былинах: А... А и... и др.)

Былинный, эпический характер сведений о смерти Олега явствует из слов самих летописцев: изложив кратко несколько вариантов, автор того текста, который попал в Новгородскую I летопись, добавляет: "друзии же сказають ..." Этот глагол применялся не к простой устной речи (тогда было бы "глаголють"), а к эпическим сказаниям сказителей. В пользу эпического происхождения говорит и наличие вариантов, сохраняющих смысловую основу, но видоизменяющих географию и красочные детали. Древнейшим вариантом следует признать устюжский, где указывается (не отмеченный нигде более) обратный маршрут Олега из Константинополя в 907 г.: "перешед море, поиде на конех" (в объезд опасных порогов). Интересно и негодование князя по поводу киевских волхвов. По этому варианту Олег погребен в Ладоге. А. И. Лященко ввел в оборот целый ряд скандинавско-исландских аналогий летописной легенде о смерти Олега. Эти сведения северных саг не противоречат тому летописному варианту, в котором утверждается: "друзии же сказають, яко идущу ему за море и уклюну и змиа в ногу и с того умре. Есть могыла его в Ладозе".(Новгородская I летопись, с. 109; См.; Лященко А. И. Летописные сказания о смерти Олега Вещего. - ИОРЯС, т. XXIX за 1924 г. Л., 1925, с. 254 - 288. А. И. Лященко отождествляет Олега русской летописи с норвежцем Орвар-Оддом, жившим во второй половине IX в. в Галогаланде (Сев. Норвегия) и много путешествовавшим то в Биармию, то в Гардарик (Русь), то в Грикъярик (Византию). Одд княжил в Гуналанде (Киевщине), был женат на Силкисиф ("шелковой деве") и оставил двоих сыновей: Асмунда (не он ли Асмуд летописи?) и Геррауда. Имя "Олег" Лященко считает прозвищем Helgi - "Вещий", заслонившим подлинное имя. На старости лет Одд отправился на родину, где ему еще в его юности была предсказана смерть от коня. Конунг нашел череп коня. Змея его ужалила, он умер и был сожжен (с. 262 - 267). "Могылу"-курган в Ладоге Лященко считает кенотафом (с. 272). Что же касается "Олеговой могилы" в Киеве (урочище на Щековице), то она могла быть одним из последних языческих курганов Киева, насыпанным над боярином Олегом, воеводой Владимира I: "И посла Олга, воеводу своего с Ждьберном в Царьград к царем просити за себе сестры их...". Голубинский Е. Е. История русской церкви, с. 246.)

Вполне вероятно, что северные саги дают достоверную и более полную картину жизни Одда-Олега. Какие-то отзвуки саг были известны и в Киеве (особенно в том случае, если воевода Асмуд был сыном Олега), но нас интересует не столько фактическая сторона дела, происходившего где-то за морем, сколько русская интерпретация, создание сказаний в Киеве и характер этих сказаний.

В сказаниях о смерти Олега явно ощущается, во-первых, осуждение князя-триумфатора, что выразилось в выборе причины смерти ("но примешь ты смерть от коня своего"), а, во-вторых, утверждение могущества сословия волхвов и кудесников: они не побоялись предречь ему такую неблаговидную смерть, и их предсказание неотвратимо сбылось.

Если эпические сказания о победоносном походе Олега во главе многочисленных славянских дружин возникли в военно-дружинной среде, то сказания об исполнении жреческого пророчества, очевидно, следует считать произведением местного жречества: киевского (устюжский вариант) и новгородско-ладожского (основа несторова варианта с кудесником).

Летописание X столетия явно распадается на две контрастные формы: на светское, опирающееся в известной мере на эпос, и на церковное, повествующее о крещении Ольги и Владимира. Д. С. Лихачев почему-то считал, что "повествование о начале христианства на Руси древнее прикрепляемых к ним устных преданий"(Лихачев Д. С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М.; Л., 1947, с. 63.). Такое убеждение проистекало, очевидно, из того, что отрицалась возможность своевременной записи сказаний кем-либо вне узкого круга церковников.

М. Н. Тихомиров выделяет особое сказание о русских князьях X в. (Игоре, Святославе, Ярополке), начинавшееся, по его мнению, со смерти Игоря в 945 г. и кончавшееся вокняжением Владимира в Киеве 11 июня 978 г. Временем написания сказания автор считает годы после крещения Руси.(Тихомиров М. Н. Начало русской историографии, с. 62-63, 65.) Интересна мысль автора, что сказание это "отнюдь не церковного характера".

Минусом конструкции М. Н. Тихомирова является то, что автор не расчленяет предполагаемое им сказание на отдельные (порою несовместимые) части. В своей работе о сказаниях и летописях я попытался охарактеризовать "записи, насыщенные дружинно-рыцарскими особенностями стиля... сложенные на протяжении X в. при Киевском дворе и хорошо известные в конце столетия", но не довел тогда анализ до конца.(Рыбаков Б. А. Древняя Русь..., с. 177.)

Развивая мысль А. А. Шахматова, А. Г. Кузьмин четко определил наличие в летописании X в. светских и клерикальных мотивов (Кузьмин А. Г. Начальные этапы древнерусского летописания. М., 1977, с. 338-339.), но он не показал этого на конкретном текстовом материале. А между тем, в нем содержатся исключительно интересные данные о существовании не только церковного, но и дружинно-языческого летописания.

Рассмотрим по этапам летописание Киевской Руси за X в. и особенно за языческий период. Начинается оно разобранным выше восхвалением норманна Олега, основанным на "славах", сказаниях о победах и удачах. "Славы" дополнены или, точнее, им противопоставлены записи сказаний о смерти конунга в неизвестном месте, вышедшие, как мы видели, из дружинно-жреческой русской среды. Позднее, уже в христианское время сюда было вставлено обширное рассуждение о предсказаниях и о "философской хытрости" волхвов и прорицателей.

Годы 913-940 заняты краткими безличными записями. На первый взгляд эти заметки производят впечатление чужеродных, говорящих не столько о киевских делах, сколько о балканских. Но если мы вспомним почти современный им рассказ императора Константина Багрянородного о русском полюдье и о ежегодном пути русских дружин и гостей в Царьград, то все записи окажутся прямо связанными с главным государственным делом Киевской Руси - торгом результатами полюдья. Печенеги у устья Дуная упомянуты потому, что здесь проходили русские корабли, "а печенеги скакали берегом"; войны Симеона царя Болгарского указаны потому, что затрагивали районы действия русских купцов (в городе, основанном Симеоном, была русская торговая контора)( Рыбаков Б. А. Киевская Русь..., с. 180.). Нападение Симеона на Царьград мешало русско-византийской торговле и поэтому говорится о его "гордости". В этой же связи упомянуто нападение на Царьград венгров.

Краткая хроника дел, происходивших на пространстве между Киевом и Царьградом, посвящена только жизненно важному участку соприкосновения Руси с Болгарией и Византией. её никак нельзя расценивать как общую информацию о делах Византии - здесь нет ни войн с Халифатом, ни событий в Южной Италии, ни союза Византии с Арменией; здесь есть только то, что могло интересовать русских. Следует отметить, что хотя речь здесь идет о двух христианских странах, но в записях 913-940 гг. нет ни одного признака руки летописца-христианина.

Контрастом к этим русским записям является статья 941 г., повествующая о неудачном походе Игоря на Византию. Она почти целиком заимствована кем-то из поздних летописцев из греческой хроники Георгия Амартола.(Шахматов А. А. Повесть временных лет, с. 48-49.)

События после 941 г. описаны только по русским источникам, но эти источники не едины. А. А. Шахматов путем скрупулезного анализа выявил одну повесть об Игоре, Ольге и Святославе, предположив, что она дошла до нас через посредство летописных сводов 1039 и 1073 гг. (Шахматов А. А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. СПб., 1908. Текст на с. 543-551.)

Не будем касаться сейчас этих промежуточных звеньев, но повесть о князьях середины и второй половины X в. действительно следует вынести за пределы княжения Владимира: императором, который будто бы крестил княгиню Ольгу, назван Иоанн Цимисхий, тогда как Ольга приезжала в Царьград при Константине (умер в ноябре 959 г.), а Цимисхий вступил на престол лишь в 969 г. Такая путаница могла произойти только спустя значительное время после событий, а явная проваряжская тенденция восстановленной Шахматовым повести может указывать на эпоху Ярослава Мудрого, двор которого и в Новгороде, и в Ярославле, и в Киеве был полон наемных варягов ("Ярослав... кърмляше варяг мъного").

Центральное место в повести-реконструкции занимает рассказ о крещении княгини Ольги в Константинополе в 6463-955 г.; все остальные события этого времени изложены скороговоркой. Выделив повесть, А. А. Шахматов не сопоставил её как литературно-политическое целое с теми текстами, из которых он извлекал её и которые в повесть не вошли. А между тем, для наших целей представит очень большой интерес как рассмотрение этих избыточных (по отношению к шахматовской реконструкции) материалов самих по себе, так и сравнение их с тем поздним церковным вариантом рассказа о тех же самых событиях, каковым является шахматовская реконструкция.

Страницы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13, 14, 15, 16